Журнал Владимира Рокитянского

Текст:

9. Два этажа, разумеется, между собой сообщаются (поэтому непрерывность возникает [remonte] в душе). Существуют души, находящиеся внизу (чувственные и животные), — в душах тоже есть нижний этаж, — и их окружают, обволакивают складки материи.

10. Выяснив, что души не могут иметь окон во внешний мир, мы должны будем представить себе это (по крайней мере, для начала), в отношении «верхних» душ, разумных, поднявшихся до второго этажа («возвышение»).

Комментарий.

Это как раз то, что я, забежав вперед, пояснял в комментарии к ст. 7: представив пару души и тела как верх и низ, два этажа, мы должны понимать, что такая полярность имеет место и внутри каждого из «этажей», поляризована каждая частица душе-телесного единства. Сами этажи при этом сохраняют смысл пределов: «верхних», разумных душ (см. ст. 10) и «нижних», минимально одушевленных тел.

Это межэтажное отношение тоже нужно мыслить динамически: душа возвышается (élévation) до разумности; при этом непрерывность, свойственная материи (см. ст. 6), вместе с нею поднимается (remonte) и становится свойством разумной души. Похоже, Делёз утверждает, что связность мышлению придает чувственность…

Но вот появляется знаменитая тема окон («Монады вовсе не имеют окон, через которые что-либо могло бы войти туда или оттуда выйти» (Монадология. 7). Пора визуализовать эту двухэтажную метафору:

Текст:

Из «Монадологии», небольшого текста — 90 нумерованных тезисов (Это №№  10-12):

«Я также принимаю за бесспорную истину, что всякое сотворенное сущее подвержено изменению – а следовательно, и сотворенная монада, а также что это изменение в каждой монаде непрерывно.

Из сказанного следует, что естественные изменения монад происходят в силу внутреннего принципа, поскольку внешняя причина не может оказывать влияния внутри монады.

Но, кроме принципа изменения, должна существовать еще некая деталь того, что меняется (un detail de ce qui change), которая производит, так сказать, видовую определенность и разнообразие простых субстанций.

Эта деталь должна обнимать множество в единстве или в простом».

Почтеннейший Василий Петрович Преображенский, явно смущенный загадочной «деталью», заменил ее на «многоразличие» (что так и осталось в советском 4-томнике), потеряв, как мне кажется, важный лейбницевский смысл (да и смысл вообще): «Но кроме начала изменения необходимо должно существовать многоразличие того, что изменяется».

Куно Фишер поступил тоньше: он заменил «деталь» на «субъект изменения»: «кроме принципа изменения, должен быть дан также и особенный субъект изменения» (и в скобках привел по-французски «деталь»). В помощь ему было то, что и у Лейбница в предыдущем тезисе «подвержено изменению» в оригинале звучит как «est sujet au changement». 

К тому же, добросовестный Фишер сопроводил это место примечанием:

Это — Арнольд Гейлинкс, картезианец. Наткнулся на его портрет, проставляя страницы  в предметном указателе к спинозовскому тому Куно Фишера. Его в отличие от Декарта, Спинозы и даже Мальбранша мало вспоминают, а он интересен. Его основной труд называется «Γνῶθι σεαυτόν sive Ethica». Рыцарь мышления. Только то, что сознается и мыслится, принадлежит тебе. Можно сказать: анти-Фрейд. «Невозможно, чтобы делалось нечто, про что неизвестно, каким образом оно делается. То, о чем неизвестно, как оно делается, не делается». Следствием бескомпромиссного самопознания для Гейлинкса являются смирение и самоотречение, в его собственной крутой формулировке: презрение к себе, despectio sui. «Смирение есть презрение к себе ради любви к Богу и разуму. Смирение требует пренебрежения собой, при котором человек не трудится для себя, не заботится о себе, не считается с собой ради разумной любви к разуму. Ибо любовь к Богу и разуму (которая есть сама добродетель) делает в любящем то, что он сам оставляет себя, полностью удаляется от себя. Смирение — это безразличие к себе. Смирение состоит из двух частей: зреть себя — значит презирать себя».

По двукратном прочтении этой книги есть нужда резюмировать понятое и почувствованное.

Читать ее – меня предупреждали – очень трудно, и понятно, почему. Это разворачивающийся перед читателем внутренний диалог-размышление, где автор ставит вопрос, рассматривает разные дававшиеся или мыслимые на него ответы, их плюсы и минусы, предлагает свою гипотезу и наконец подвергает критическому анализу свое отношение к тому, до чего додумался. Вот характерное место из предпоследнего параграфа:

«Меня могли бы спросить, убежден ли я сам, и в какой мере, в развитых здесь предположениях. Ответ гласил бы, что я не только не убежден в них, но и никого не стараюсь склонить к вере в них. Правильнее: я не знаю, насколько я в них верю. Мне кажется, что аффективный момент убеждения вовсе не должен приниматься здесь во внимание. Ведь можно отдаться ходу мыслей, следить за ним, куда он ведет, исключительно из научной любознательности, или если угодно, как „advocatus diaboli" который, из-за этого сам все же не продается черту».

Еще одной трудностью – и одновременно драгоценным свойством этого текста для тех, кому важна мысль Фрейда – является то, что он здесь заново выстраивает логику становления психоанализа, завершающим шагом которого является вывод этого текста: первичным, изнутри исходящим влечением, двигателем жизни всякого живого существа является Todestrieb, влечение к смерти. Смысл жизни – умереть.

Вот эта трехшаговая логика словами самого Фрейда:

«Конечно, я могу, например, проследить действие Солнца через все пространство, отделяющее меня от него. Но так как это пространство заполнено, то я понимаю, разумеется, что Солнце не может воздействовать на меня в том месте, где оно находится, что его действие должно перенестись до того места, где я нахожусь, должно дойти до моих глаз и через них до моего мозга. Но, прослеживая таким образом ряд движений, я не понимаю, откуда у меня берется ощущение света.

Это превращение движения в свет всегда казалось мне и еще теперь кажется совершенно непостижимым. Какая необычайная метаморфоза: сотрясение или давление на мой глаз превращается в яркий свет. Я вижу этот свет не в моей душе, ощущением которой он является, не в моем мозгу, где заканчивается движение, не в моем глазу, где получается впечатление, а в воздухе — в воздухе, говорю я, который совершенно не способен претерпевать подобную модификацию. Какое чудо!».

Это, правда, не Декарт, а Николя Мальбранш, его ревностный и еще более упертый последователь. Но ведь мы так и не можем выскочить из картезианского дуализма духа (души, сознания, mens, внутреннего) и материи (телесного, протяженного, внешнего). Кто-то, особенно из тех, кто т. наз. «искусственный интеллект» на смену нашему разрабатывает, не видит тут пропасти, но Бог им судья.