или камне, о благородной эстетической линии, форме или образе. Всюду чистая культура определенной ценности есть благородство, нечистота же, смешение типов, парализующий компромисс ценностей—подлость. Это наиболее ясно видно, конечно, в области витального. Благородство в данном случае — развитие типа, порода, нечто подлинное, исконное. В человеке тоже есть эта витальная ценность благородства; и в нем чистота расового типа является самоценностью, телесная, точно так же, как и духовная. Как первая никогда не совпадает с ценностью жизни (витальностью) вообще, так и последняя не совпадает с ценностью морального типа.
Итак, чистота типа, беспримесность, незамутненность. Ценность, надо сказать, прямо противоположная современному мэйнстриму, культивирующему всеобщее смешение – под видом толерантности и с обоснованием (вполне убедительным, и Г. этого не отрицает), что смешение повышает витальность. Здесь тот же принцип, важнейший для этой этики: высокое не то же, что базовое и сильное. Еще одна перекличка – с Константином Леонтьевым, видевшим предсмертие культуры в стадии всеобщего смешения.
Именно здесь благородство отделяется от царства этических ценностей. Подобный шаг делает, например, Шелер в своем учении о «ценностных модальностях». Благородство расценивается им … как основная ценность витальной сферы. Следствие — двойная несогласованность. Во-первых, сама сфера витальных ценностей тем самым несправедливо ограничивается. Существуют витальные ценности, которые никоим образом не вписываются в благородство. Сюда относится ценность общего блага — в действительности целая область ценностей,— которую Шелер категорически причисляет к благородству. На самом деле одного этого было бы достаточно, чтобы сломать схему; всякое неискаженное ценностное чувство причисляет его, скорее, к подлому; ясный знак того, что ценностная сфера витального не сводится к противоположности благородства и подлости, но многомерна уже в себе. Ибо в том, что общее благо есть подлинная ценность жизни, сомнений, пожалуй, нет.
Во-вторых, другие ценностные области, прежде всего духовные, при этом слишком сокращены; таковы, совершенно очевидно, эстетическая и этическая области. И в них неоспоримо имеется благородство и подлость, причем наряду с прекрасным и безобразным, наряду с добром и злом.
слово, все равно. … То, что характеристики подлого и благородного имеют силу и по отношению к нравственным ценностям, совершенно ясно. Мы оставляем слово «благородство» с условием, что оно выражает именно нравственное благородство. (383)
Кстати, почему Будда назвал свои «четыре благородные истины» (арьясатьяни) именно «благородными»? Причем «арья» (благородный) имеет здесь ту же семантику, что и русское слово, и греческое eugenes, и латинское nobilis – породистый, благого (и хорошо известного) происхождения, от благих (в идеале божественных) предков.