Здесь любопытен опыт счастья, отложившийся в разных языках. Приведенные греческие слова предельно прозрачны: eu – приставка, квалифицирующая то, к чему приставлена как благое, tyche – случай, daimon – дух и, переносно, настроение. Во всех остальных европейских языках, которые удалось проверить, счастье исходно значит случай, судьбу, как хорошую, так и плохую. Латинское fortuna – от fors, случай. Русское «с-частье» – от «у-части», «доли», «судьбы» (если копнуть глубже, то как «(у-)часть», так и «доля» имеют очень практический смысл: сколько досталось при дележе. Немецкое Glück – то же «участь», выпавшее на долю; по одной версии – от индоевропеского leug-гнуть, связывать и первоначально «надел земли по жребию». Английское happiness – от happy, случаться; но за этим словом закрепился смысл «эвдаймонии», тогда как объективное счастье, скорее, luck (родств. нем. Glück) или fortune. С ивритом, санскритом и китайским не справился.
«О весьма своеобразной диалектике стремления к счастью (как внешнему благу), которое мешает самому себе достичь своей цели (счастья как внутреннего блага), речь уже шла выше. Ценности счастья, однако, эта двусмысленность не вредит; она касается только ценности стремления к счастью. Ценность самого счастья так же независима от возможности стремления, как и нравственные ценности, хотя причины того, почему возможность стремления имеет предел, разные. В этой связи ценность счастья, очевидно, к нравственным ценностям ближе, чем другие ценности благ.
С другой стороны, близость ценности счастья к основным ценностям, присущим субъекту, прояснится, если учесть, что и счастье несет в себе сложности. То, что привыкший к счастью нравственно мельчает, тоже является тривиальной истиной. Близость и осязаемость данного изобилия благ вытесняют более высокие ценности из поля зрения ценностного взгляда».
А не связано ли такое понимание с атеизмом Гартмана, в рамках которого счастье – случай, за который некого благодарить?
«И счастье человек может вынести лишь в ограниченной мере, морально не опускаясь; и в счастье скрывается также и неценность. Ни в какой ценности, пожалуй, пограничное положение между
ценностью и неценностью так не парадоксально, как в счастье. Ведь самая общечеловеческая из всех ценностных идей ориентирована как раз на «полное счастье». Но далеко не все могут признать такой идеал. Ведь идеал все же не совершенен; в нем не учитывается природа человека, который не может перенести счастье в чрезмерных количествах без ущерба для себя. Человек не имеет моральных качеств для обладания счастьем в полной мере — точно так же, как и в
случае других ценностей.
Очевидно, что ценность счастья противоположна ценности страдания (несмотря на противоположность страдания и активности), то есть ценности, которая, со своей стороны, также содержит в себе неценностный элемент. Именно то, чего недостает счастью, дает страдание: углубление и закалка человека, совершенствование его ценностного восприятия.
Конечно, не всякое счастье поверхностно. Но глубокое счастье не исключает ни в коем случае страдания и, видимо, никогда не существует без оттенка страдания. Такое ощущение счастья является пограничным.
Совершенно ошибочны все теории, в которых, исходя из ограниченного понимания счастья, вообще отказано счастью в ценности. В философской борьбе против эвдемонизма появился «ригоризм» как следствие непонимания ценности счастья. Это — искажение ценностного чувства, причем и нравственного. Ценностью счастья фундированы центральные нравственные ценности. Чтобы это понять, достаточно вспомнить, что сделать человека счастливым — нравственно ценно, а разрушить чье-то счастье — неценно. Здесь каждый легко чувствует высокую нравственную ценность и неценность. Конечно, ценности актов такого рода иная, нежели ценность самого счастья; но все же они основаны на ней. И если расценивать как счастье реализацию любой ценности, например исполнение долга, как призывают к этому некоторые фанатики, то будет бессмысленно усматривать нравственную ценность в том, чтобы сделать отдельного человека счастливым».
