С тех пор, как Платон впервые указал на принципиальное различие между истиной и мнением, между идеей и ее несовершенными реализациями, иными словами выделил в сущем пространство идеального, - с тех пор философы не могли успокоиться и искали место идеальному в мыслимой картине целого.
Смущало то, что, с одной стороны, идеальное в противоположность ментальному и психическому объективно - термин, разумеется, позднейший, но именно в этом была новация Платона: идеи вечны, неизменны, не зависят от того, кто, когда и при каких условиях их мыслит. С другой, мыслит-таки, вроде бы неизбежно вспоминаешь о родстве идей с нашими переменчивыми мыслями... (назову это "парадоксом платонизма").
Сам Платон мыслил "царство идей" прдлинной реальностью, а видимый мир - его бледным отражением.
И он же вышел к пониманию этого царства как "мыслей", замыслов Бога-Творца, развитое позднее в христианском платонизме (логосы).
Гартман держится в этом вопросе именно чистого, а-теистического платонизма.
Наконец, можно, не принимая онтологического идеализма (представления о самостоятельном бытии идей), видеть в идеях концентрированный продукт исторического опыта человечества и относить их к пространству культуры, где они транслируются, чтобы быть реализованными в социальной жизни (методологическая схема воспроизводства деятельности).
Но - возвращаюсь к парадоксу платонизма - во всех этих его интерпретациях неистребим момент человекосообразности, или, как сейчас говорят, антропности: идеальное мыслимо только вместе с Человеком, как бы существует для человека.
Это не вызывает вопросов в культурной, деятельностной интерпретации: человечество вырабатывало идеи для своих нужд (скажем, ценности для нужд социальной организации).
Это объяснимо в религиозной интерпретации: Бог создал человека и дал ему ценности (в составе заповедей).
В гартмановской интерпретации это не обосновывается, но очевидным образом предполагается. В этом и стал уличать Гартмана
trita.