Помимо пролетариев, товарищей по труду и борьбе, а также бедноты, во благо которой борьба ведется, свои – это дети. «Вощев стоял с робостью перед глазами шествия этих неизвестных ему, взволнованных детей; он стыдился, что пионеры, наверное, знают и чувствуют больше го, потому что дети – это время, созревающее в свежем теле, а он, Вощев, устраняется спешащей, действующей молодостью в тишину безвестности, как тщетная попытка жизни добиться своей цели». Инвалид Жачев: «Я гляжу на детей для памяти, потому что помру скоро». Сафронов о девочке Насте: «это ж наш будущий радостный предмет!». Странно несколько, но для одного из героев, Чиклина («думать он мог с трудом и сильно тужил об этом – поневоле ему приходилось лишь чувствовать и безмолвно волноваться»), умерев, человек, кажется, становится более своим: «он и в чужом и в мертвом человеке чувствовал кое-что остаточно родственное…».
А к чужим – злым, вредным («буржуи», кулаки и их пособники) – та же девочка Настя лучше всех выразила отношение: «Это, значит, плохих людей всех убивать, а то хороших очень мало». И убивают, как чевенгурскую «буржуазию» или как Чиклин мужика – не желая, впрочем, непременно убить, кулак просто очень тяжелый.
Платонов, он, конечно, не одобряет этого, но он их точно любит – невозможно ошибиться! И меня понуждает полюбить.
Это все к вопросу о любви к ближнему, к дальнему или ко всем без разбору…