Книга, видимо, вся достойна прочтения. Но мое внимание во вступительной статье Т.Н.Жуковской остановила одна черта личности Даниила Жуковского, Дали, как звала его мать. Я даже не буду ее называть, тексты, по-моему, сами все говорят.
А. Герцык в письме к сестре от 18 августа 1922 года описывает переворот, происшедший с сыном: «Болел Даля хорошо, с увлеченьем, — сам составлял свою кривую, сам измерял себе температуру, вел записи того, что ел... А главное — он пронзен чудом, которое с ним случилось... По дороге мы говорили с ним о его безрадостности, о враждебном отношении к близким — вообще о его плохости, и я ему сказала, что это от отсутствия творчества в нем, и объяснила, что это значит. Мы шли мимо церкви — была суббота, и я предложила ему зайти на несколько минут (он еле шел от слабости) и помолиться о том, чтоб Бог послал ему творчество. Он согласился, и мы немного постояли на коленях в углу Спасской (моя любимая здесь) церкви. Там есть Христос с младенцем-Богоматерью на руках ... На следующий день определился тиф. И вот, когда началось выздоровление (две недели назад), он попросил карандаш и бумагу и начал рисовать. И сразу стали выходить у него дивные арабески, орнаменты, виньетки — и все лучше, лучше, — все радостней, все совершеннее. Все прежние «патанки» оказались фундаментом для того, что он делает теперь с огромной любовью и терпеньем. Правда, красивые мотивы переплетов обоев, начальных букв, ковров и т.д.! Но важно, конечно, только то состояние души, в котором он находится. Он радостен, кроток, благодарен всему и не устает повторять, что Бог совершил чудо. Рисует целые дни, лежа и сидя (иногда насильно отнимаем у него), и тогда он расспрашивает о стилях, о законах красоты и думает об искусстве».
Это было в 13 лет. А вот запись из дневника 1930 года (20 лет, Симферополь, учеба на физмате Симферопольского пединститута, голодное, по свидетельствам друзей, существование):
«...Прокрадывается все чаще и чаще странное, жуткое, не могу понять, искреннее ли, но во всяком случае, давнишнее еще и все более упорное желание.
Мне хочется... странно сказать, — и, пожалуй, страшно сказать, — мне хочется быть... арестованным... Попасть в тюрьму, быть высланным и т.д. Одним словом, хочется попасть под крылышко ГПУ. Интересно, если бы это на самом деле произошло, — я бы был доволен судьбой или переносил бы это хуже кого бы то ни было? Во-первых, я знаю, сейчас же появится «смирение». Сейчас же начнется опять сладостная покорность и интерес к жизни. Но не будет ли это чувство слишком миниатюрным по сравнению с мелочными роптаниями и материальными невзгодами? Мне это нужно. Мне порой кажется, что это единственное, что способно встряхнуть меня. И кроме того, мне это сейчас хочется испытать, кажется, больше всего другого. Ах, смогу ли я сказать, что хочу? Сейчас в нашей жизни, в окружающем потоке событий, это — главное, а я хочу жить с людьми. Чуждый им, я хочу наблюдать и их, и себя во всех обстоятельствах. Слившись с ними, но оставаясь в глубине, в самой большой глубине — только наблюдателем. «Близкий всем, всему чужой». Я хочу вплотную видеть, слышать людей, быть с ними; встряхнут ли меня людские трагедии, когда я буду наедине с ними? Во что переродится это биение сердца, —творческое, которое начинается, когда я слышу рассказы о докторе, проглотившем на днях в тюрьме часы, и о другом, вскрывшем себе вены, — когда я это слышу, я волнуюсь, но не с болью, не с жалостью, а творчески, от восприятия мира... Нет, впрочем, какая-то тяжесть, какая-то боль есть в этом волнении, но тоже творческая. Так вот, я хочу их ближе увидеть, хотя бы для обострения этих творческих восприятий, — их, и себя самого, и всех «нас» вместе.
Я даже еще больше хочу сказать! Я бы хотел нечто большее испытать. Страшно! Я прочел балладу о Редингской Тюрьме Оскара Уайльда, я видел сегодня в кино «Завтра ночью», ночь накануне казни.
Неужели это правда, — что я это хотел бы испытать? Сейчас мне кажется, что при создавшемся положении мне это нужно сейчас, — мне это осталось пережить. Это похоже, может быть, до некоторой степени на погоню за сильными ощущениями, но только похоже, — нет, это иначеватое! Я не хочу говорить, что я много пережил, но все-таки... И у меня теперь чувство, что все было ложно, что не было у меня никогда настоящего чувства. Так вот, желательно, чтобы я испытал то, что всегда бывает настоящим, — животный ужас неизбежности смерти... Я смотрел сегодня в кино ночь перед казнью, — их лица, как они курили, — и... мне казалось порой, что я завидую им... мне... как будто тоже хотелось выкурить такую же папироску. Узнать этот новый, неизведанный еще вкус табаку».
Через шесть лет, в 26, он арестован. И как окончательно узнано в 1994, 15 февраля 1938 года расстрелян.
Даниил Жуковский немало написал. Кое-что уже опубликовано (в том числе и в этой книге – письма, стихи, переводы, «Мысли о детстве и творчестве»). Еще не опубликованы «Слово – образ – звук» и «О ритме».
