farma_sohn темы «Христианство и власть» вывело нас к другому вопросу – любовь к ближнему и (или) любовь к «дальнему»? И вот замечательное обстоятельство: категорически заняв позицию на одном из полюсов этой оппозиции (к ближнему) и, кажется даже, несколько поколебав возражения оппонента, я вдруг осознал его частичную правоту – но частичную, посему попытаюсь прийти к «синтезу». Тема-то представляется очень важной.Кратко повторю свой исходный тезис в нашем споре: я считаю естественным исходить как из начала из любви именно к ближнему. Таким сотворен человек (нет оснований считать, что это следствие грехопадения), что он начинает с любви к тому, кто вблизи, рядом. Первый ближний – это мать. Это – естественное начало всякой социальности, общее и «для эллина, и для иудея». Христианство этого не отменяет, а корректирует, расширяя понятие ближнего до пределов вместимости человеческого сердца. Ближний – это досягаемый для реальной, действенной любви.
Для любителей копаться в словах и понятиях приведу филологическую справку:
В Исх. 2:13 Моисей говорит еврею, обижающему еврея: «Зачем ты бьешь ближнего своего?». Здесь «ближний» с очевидностью равнозначно слову «единоплеменник», потому хотя бы, что в предыдущем стихе рассказано, как Моисей убивает египтянина, избивавшего «одного из братьев его (сынов Израилевых)» (Исх. 2:11-12). Вроде бы, естественно предположить, что именно такой же смысл имело (для евреев) это слово и в известной заповеди «люби ближнего твоего, как самого себя» (Лев. 19:18), коррективом к которой служит заповедь Христа о любви к врагам (Мф. 5:43-44). Для греч. «o plēsion» (как и для его новоевропейских, включая русский, аналогов – иврита я, к сожалению, не знаю) словари дают переводы «сосед», «близкий», «ближний». И вот выясняется, что замечательная двусмысленность, изначально присутствующая в этом слове проявилась уже в Ветхом Завете. С одной стороны, в той же книге «Исход», в рассказе о собственно исходе из Египта, есть такое место: «И сказал Господь Моисею… внуши народу, чтобы каждый у ближнего своего и каждая у ближней своей выпросила вещей серебряных и вещей золотых» (Исх. 11:1-2) – чтобы, как мы знаем, унести с собой. Здесь «ближний» есть, очевидно, просто сосед и его – в этом исключительном случае, разумеется – можно обокрасть. С другой стороны, среди требований Закона есть и такое: «пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской» (Левит 19, 34). Дальнейшая эволюция смысла слова и понятия «ближний» представляется такой: расширение его в пророческих книгах до человека вообще, всякого, посланного Богом на твоем пути, подготовившее Big Bang христианской смысловой революции, и, напротив, сужение в талмудическом иудаизме до резкого противопоставления любовного отношения к еврею и брезгливого отношения к язычнику (включая и христиан), как-то преодолеваемого только через приобщение к гуманизму Нового времени.
Вот тут начинается та правда, о которой докричаться до меня пытался Фармазон и которую я, может быть, несколько приглушил своей «железобетонной» логикой. Конечно, контраст Евангелия и ветхозаветного представления о любви разителен – и заповедь любви к врагам, и все, что сказано об отказе от родных, «домашних», этого мира, о непогребении мертвецов – ради следования Христу. Я согласен, что нельзя представлять эту революцию как только корректив к ветхозаветному (оно же, по существу, и языческое) представлению о ближнем, как его простое расширение. «Второе рождение» включает в себя и своего рода «укол в сердце», даваемый осознанием… как бы это сказать? … неокончательности, условности всего земного, включая и родство, и близость, и отечество. Возможность взглянуть на все это «с точки зрения Неба, Вечности». Своего рода «неостранение». Сюда же относится и даваемая этим «взглядом сверху» возможность увидеть и во враге, и в чужом – ближнего, сына одного с тобой Отца и соотечественника Небесного Отечества. (Сам крайне смущен пафосностью своих речей, но куда деться, если до таких вопросов добрались? :).
Да, все так. Но тут-то я должен сделать поворот и указать на опасность. Когда Фармазон написал: «Начни любви к неблизкому, к члену другого племени, к низшему-грешному, а уже затем вернись к матери и братьям, разорвав родственную любовь и любя их любовью “через Другого”, жертвенной любовью во имя Отца Небесного», – я сразу эту опасность почувствовал, а вот теперь, осознав, в чем он отчасти прав, могу и выразить это свое чувство. Вы помните, одно время в ящике все время показывали американские фильмы про каких-то чудовищных внешне, но добрых в душе инопланетян, про вампиров, которые, вынуждены кровью питаться, но опять-таки в душе очень милые? Даже в очень сильном прорыве в деле заботы об умственно отсталых (дело доброе, конечно) есть этот перехлест: они лучше нас, мы должны у них учиться. Все это – «перезагрузка» (термин Фармазона): мы учимся любить дальнего, странного прежде и больше ближнего.
Конечно, эта тенденция выросла их христианства. Но, по-моему, это злоупотребление христианством (как и всякий гуманизм): то, что осмыслено только ради Бога и «около» Бога, выдается за естественное человеку, за норму. Результатом может быть либо безумие (представьте себе ребенка, который в первые дни жизни общался бы не с мамой, а с каким-либо чудовищем, чем-то очень странным…), либо профанация – любовь к абстракции человечества.
Я бы так подвел итог. Жизнь человека проходит здесь, в этом «доме», но суть ее – в подготовке к переходу на жительство туда, в «тот дом». И эта раздвоенность – принципиальная вещь. Без евангельского «укола» и всего, что выстроено для тог, чтобы он прорастал, не будет подготовки, но в полной «бездомности» ее тоже не будет. «Оба хуже».