Перебираю книги, советская классика: Федор Гладков, Антонина Коптяева, Исаковский, Смеляков... Трехтомник Николая Тихонова.
Пошел дальше, а в голове строчки:
"Хороший сагиб у Санни и умный, // только больно дерется стэком. // Хороший сагиб у Санни и умный, // только Санни не считает человеком...". Дальше не помню, что-то там происходит с мальчиком Санни в далекой Индии. А в конце то ли в мечтах, то ли в реальном письме Санни обращается к... "далекое имя Ленни", такие там, кажется, слова... не полезу уточнять, не важно.
И сразу же еще одно, это уже совсем классика: "Гвозди бы делать из этих людей. // Крепче бы не было в мире гвоздей" - концовка стихотворения, сюжет которого, как он мне вспоминается, советско-большевистский извод пушкинского "Анчара": большой начальник посылает вестового, но не добыть яду, а доставить письмо, что он, как и пушкинский раб, делает ценой смерти (почему так случилось, забыл).
А прочитал я оба этих тихоновских стиха в своей первой книге поэзии. Т.е., конечно, до этого были и Пушкин, и детское (Маршак, Барто), но первой сознательно взятой и прочитанной поэтической книгой была Антология советской поэзии, где-то сразу после войны изданная, в бумажной дешевой обложке. Толстая.
Что еще оттуда запомнилось? Смешные, скачущие строчки Иосифа Уткина, про то, как кишиневские евреи спорили, за они или против Бога и Царя: "И дни затараторили, как торговка Мэд, // и евреи спорили: да или нет". "А причем тут ... Егова? А причем тут ты и я?". И мрачное стихотворение Михаила Голодного, от которого что-то такое по коже спины пробегало: "Суд илет революцьонный, правый суд. // Конвориры гада-женщину ведут... Сорок бочек арестантов - расстрелять!". И опять: "Суд идет и т.д.Конвоиры (вот забыл слова, мародера или грабителя, кажется) ведут. ... Узнаю у вас, братишка, папин лоб. // Вместе жили, вместе ели, вышло врозь. ... вот как свидеться пришлось. ... Сорок бочек арестантов, расстрелять!". Фамилия-псевдоним тоже запечатлелась.
И "Дума про Опанаса" Багрицкого: "Тополей густая стая, // воздух тополиный ... // Украина, мать родная, // ненько-Украина". Опанас, махновец, кажется, расстреливает комиссара Когана: "... только охнул Коган, // начал сваливаться на бок, // падать понемногу...". А потом, конечно же, и Опанаса... И в обоих случаях: "Украина, ... ненько-Украина...".
Там еще много чего было в Антологии, кто-то запомнился только звучным именем - Джек Алтаузен. Кто-то, как Маяковский, конечно же, был там, но связывается в памяти с другими изданиями (красный десятитомник Маяковского, размеченный папой, который любил читать вслух, особенно "Хорошее отношени к лошадям: "Лошадь, послушайте... Вы что, их плоше? Лошадь, мы все ведь немножко лошади. Каждый из нас по-своему лошадь..."...
А Хлебникова там не было. С Хлебниковым я познакомился по малюсенькой книжечке "Записные книжки Велемира Хлебникова". "У колодезя молодезь, опрокинувши ведро, лил воды речной холодезь на промокшее бедро. Позабыл (или полюбил?) родную ёнку. Обманул знать сват. И доверчиво телёнку говорит: мой брат". Дух захватывало!
А сабж не из Антологии, а из позднее купленной серенькой книжки Багрицкого, где - наряду с изящным "Диделем-птицеловом", надрывной "Валей-Валентиной" и пьяными "Контрабандистами" ("... На правом борту, Что над пропастью вырос: Янаки, Ставраки, Папа Сатырос. ... Чтоб мачта гудела: "Доброе дело! Хорошее дело!" Чтоб звезды обрызгали груду наживы: коньяк, чулки и презервативы..." (очень смело в глазах подростка было про презервативы) - был и вот этот "Разговор (с "товарищем Костровым", пролеткультовец какой-то, наверно) о поэзии": "А в походной сумке спички да табак // Тихонов, Сельвинский, Пастернак"...