Когда я слушаю текст или тексты, мне нужно понять то, что говорит другой. А вот что это значит – «понять»?
Я отмечу здесь, что существует несколько совершенно разных способов понимания.
В одном случае понимание состоит в том, что мы, исходя из предложенного нам текста (или текстов), строим пи доске соответствующие схематические представления объектов. «Понять текст» в этом случае – а это случай «чистого мышления» – значит «чисто мыслительно понять». Это значит: выйти к тем объектам, которые имел в виду говорящий, к тем объектам из действительности мышления, которые он имел в виду, и к способам его работы, оперирования, к самой этой действительности. Если я, получив какой-то текст, могу сказать: он говорил вот про этот объект, и он с этим объектом вот так работал, т.е. я на основании текста либо выбираю из числа наличных объектов те объекты, о которых говорил мой собеседник, либо, чаще всего, задаю конструкцию того объекта, о котором говорил мой собеседник, того объекта, с которым он в своем мышлении Имел дело, – вот если я это могу сделать, я говорю: я понял мыслительно.
Другой случай – «практического понимания текста», – когда я, прослушав текст, знаю, что мне делать в ситуации мыследействования, т.е. я могу переданные мне смыслы или содержания воплотить или перевести в действия. (Наин мышление порождает множество специализированных форм. Для этого случая такой формой является предписание или алгоритм: «Делай так».)
Но возможен еще и третий случай: когда мы не только уходим от текста к действительности чистого мышления, или доски, или к ситуации практического действия, но к тому же соотносим одно с другим. Иначе говоря, мы можем переносить чисто мыслительные конструкции в реальность практической деятельности или, наоборот, вытягивать содержание из практического деиствования в действительность чистого мышления.
И теперь я делаю следующий шаг. Я говорю: для того, чтобы мне понимать другого, мне нужны специальные средства, которые бы позволяли от текста собеседника переходить в план действия или в план идеальных объектов. Выслушав его, я должен, в первую очередь, обязательно понять, про что же он говорит. Например, если текст – об игре, то я могу догадаться про что это, либо если я видел на практике, как играют дети или как играют взрослые, либо если у меня есть соответствующая схематическая конструкция в чистом мышлении.
Но сама посылка, что у меня это уже есть, очевидно, ублюдочна. Когда так считают, а так делают в герменевтике, тогда получается, что понимание всегда сводится к взаимосогласию: мы понимаем только то, что уже давно знали. Очевидно, что это – никуда не годный способ понимания, для нас тупиковый.
Но, следовательно, я должен уметь эти идеальные объекты или их схемы конструировать, исходя из текста, т.е. предполагая, что мой собеседник говорит нечто новое и описывает в своем тексте коммуникации либо такой идеальный объект, которого я не знаю и не имею в арсенале своих представлений,, либо такую практику, которой я никогда не видел и в которой не участвовал. Вот если мы предполагаем такое – а это, утверждаю я, есть для научной, философской, методологической коммуникации стандартный случай (для практики – нет), – то, следовательно, мне нужны средства, которые позволяли бы мне, получая разнообразные тексты представителей разных концепций и разных парадигм, всегда уметь строить тот объект, о котором они говорят. Представлять его схематически в плоскости чистого мышления или входить в ту практику, которую они описывают, точно так же представив ее за счет каких-то средств.
И я отвечаю: вот именно эти средства и есть то, что я называю понятиями. Или, иначе говоря: то, что мы называем понятием, должно обеспечивать вот это конструирование, реконструкцию по тексту объекта или практической ситуации, с одной стороны, и включение текста в мою мыследеятельность – с другой.
Но тогда мы приходим к следующему вопросу. А как же должно быть устроено понятие, чтобы оно могло обеспечить этот процесс, процесс понимания представителей других парадигм, или, что для меня сейчас то же самое, возможность сконструировать такой объект либо осуществить, построить подобную ситуацию через свою практику действования?
Но предварительно я дам общий ответ. При таком моем абстрактном заходе я могу, прежде всего, сказать, что понятие (давайте смотреть в план мышления) есть совокупность тех схем – схем-шаблонов, схем-штампов, схем конструктивных элементов, совершенно абстрактных, – которые должны храниться в моем арсенале и которые я из этого арсенала каждый раз вынимаю – либо сами по себе, либо вынимаю и друг на друга накладываю.
Значит, смотрите, какую ситуацию я задал. Хотя я и oтнесся несколько иронически к тезису, что мы понимаем только то, что знаем, но я не могу сбросить этого со счетов, поскольку в этом сосредоточена одна подлинная, реальная сторона дела. Я должен уже знать то, что говорит другой. Если же не знаю, то не пойму. Но если я знаю, то я не могу понять ничего другого, кроме того, что я уже знаю.
Поэтому, очевидно, у меня должны быть такие средства, которые, с одной стороны, не были бы тождественны средствам говорящего, его представлениям, но, с другой стороны, в своей совокупности давали бы мне возможность собрать, скомпоновать тот объект, о котором идет речь.
Поэтому, как это ни странно, понятие о чем-либо – понятие числа, понятие деятельности, понятие системы – это отнюдь не изображение чего-то. И, больше того, числа не существует. Есть цифры 1, 2, 3, 4, есть возможность выстраивать их, есть связки: «2 + 2 будет 4», а «2 х 2 тоже 4», но это все не есть понятие числа. И, точно так же, понятие деятельности не есть изображение той или иной деятельности, отнюдь. Это каждый раз такие схематизмы – набор схематизмов: одних, других..., – которые я могу брать из этого арсенала и которые настолько абстрактны, общи и, вместе с тем, оперативны и конструктивны, что они образуют всеобщие формы мыслимого и говоримого. Я, как вы видите, вернулся к старому кантовско-гегелевскому определению, только я его теперь схематически эксплицирую.
Итак, понятие – это совокупность таких схематизмов, из которых мы можем строить в процессе понимания представление о тех объектах, о которых говорят наши собеседники. Через оперирование с ними, этими представлениями, мы можем далее имитировать тот способ работы, который наши собеседники проделали и описывают, может быть, что-то по ходу дела преобразовывая (если оказалось, что наши шаблоны чего-то не ухватывают). Значит, эти схематизмы всегда должны содержать некоторую заложенную в них возможность для развития и трансформации.
Но, говорю я теперь, всего этого мало, поскольку нам нужен еще способ их комбинирования. Потому что они, действительно, даны сами по себе, они не образуют жестких структур или систем, они достаточно свободны – пачки такие. А нужны еще определенные правила сборки.
Эти схемы я делю на два типа: онтологические и категориальные схемы – это, впрочем, опять-таки давно зафиксировано.
Но теперь все я это оборачиваю и пытаюсь ответить на вопрос: так в чем же состоит наша задача? На мой взгляд, в том, чтобы сконструировать понятие оргдеятельностной игры как средство взаимопонимания играющих (или оргдеятельностно играющих), дать им такой набор средств, который обеспечит им взаимопонимание в процессе коммуникации.
А так как срезы в плане игры могут быть самыми разными и каждый из позиционеров, участвующих в игре – профессионально, по роли, по позиции, по месту, по должности, по амплуа – должен описывать различные моменты игры и может выделять разные срезы, выделять разные части, системные и несистемные, то оказывается, что работа по конструированию понятия становится крайне сложной. Надо и сами эти схемы задать, и определить порядок работы с ними. Может быть, установить их иерархию, может быть, порядок их употребления в ходе правильного мыслительного процесса. Следовательно, там еще должна быть определенная логика работы с самим понятием.
Вот, что нам нужно сделать, когда мы конструируем, строим понятие игры, и что, вообще, с моей точки зрения, является целью и задачей теоретической работы. Теоретики вот только этим и должны заниматься. А когда теоретики этим не занимаются, когда коммуникация в обществе прекращается, сообщество распадается на атомизированные элементы, скажем, сначала на отделы, затем на лаборатории, на отдельных индивидов – и научная жизнь в принципе прекращается. Остается только одна игра в научную жизнь, то бишь performance.
Так что читаем, понимаем и готовимся действовать.