Не всякие человеческие слова говорят о Боге. Вероятно, это было возможно и должно было быть так, и нельзя принципиально обосновать, почему это иначе. Собственно, не должно было бы существовать никаких профанных слов, а в конечном счете только речь о Боге, потому что Бог есть Господь, от которого мы происходим и к которому мы устремлены, и потому что реальности и истины, отличные от Него и от нас самих, те реальности и истины, которые и составляют конкретный повод и предмет человеческих высказываний, также происходят от Него и устремлены к Нему. Но все же всякое серьезное рассуждение, касающееся человеческих слов о Боге, вынуждено исходить из того, что в действительности дело обстоит совершенно иначе и что совершенно невозможно интерпретировать человеческие слова вообще как слова о Боге.
Это Карл Барт, выборочный перевод из его многотомной "Церковной догматики".
Слышал, конечно, о нем, но читать не доводилось. Из предисловия можно понять, что из лютеран он ближе кого бы то ни было к православию, твердый и убедительный защитник троичного и христологического догматов. Поскольку сканировал две страницы целиком, приведу и остаток:
Мы не знаем человека, то есть не знаем самих себя ни в нашем первоначальном состоянии, ни в том, в каком мы будем в Царстве Господнем. И в том и в другом случае можно было бы сказать: вся речь человека есть речь о Боге. Но мы знаем себя не в таком качестве, а лишь как человека, который был отвергнут, потерян и проклят, но встретился с милосердием, как человека в царстве благодати, в настоящем, которое лежит между временами творения и спасения. Мы находимся под знаком постоянного выбора между профанностью и освящением нашего бытия, между грехом и благодатью, между таким человеком, который забывает Бога, кто нейтрален по отношению к Богу, но тем самым как раз враждует с Ним, и таким человеком, который пробужден самим Богом, Его откровением через веру к церковному бытию, к обретению обещанного человеку. Но перед таким же выбором постоянно оказывается и человеческая речь. Такой выбор не тождествен, например, выбору между «светской» и «религиозной» речью. Религиозная речь, правда, внешне отличается от светской тем, что «Бог» является более или менее ярко выраженным ее предметом. Она, пожалуй, также отличается внутренне своей интенцией, обращенной молчаливо или определенно на этот предмет, более или менее откровенным намерением прямо или косвенно говорить о Боге. Но это отличие само по себе существует еще в рамках профанного бытия. Ни этот предмет, ни эта интенция не делают человеческие высказывания освященной речью о Боге, подобно тому как и обратно, высказывания не обязательно должны быть профанными, если у них отсутствуют этот предмет и эта интенция. Это отличие, как и вообще отличие между религиозной позицией веры и светской позицией неверия, представляет собой лишь симптом подлинного и окончательного выбора между профанным и освященным бытием, причем этот симптом всегда остается не вполне однозначным. Впрочем, это во всяком случае необходимый симптом. Постоянно происходящее событие того окончательного выбора, то событие, в котором действующее лицо есть Бог, отбрасывает некую тень, которая и есть это событие предварительного выбора, в котором действующее лицо есть человек.