Хороша книга Эмиля Брейе о Плотине, переведенная А Гагониным. Хороша, наверно, не как руководство к изучению «системы» Плотина, сколько окно в устройство его ума и души: чем он жил и для чего мыслил.
Предмет - не столько учение, сколько образ жизни: «одиночество мудреца, пребывание “один на один” с высшим началом, которого мудрец достигает, последовательно оставив все ограниченное и определенное».
Созерцание того, что Плотин называет «умопостигаемой реальностью». Оно «превосходит мышление – по крайней мере, нормальное, дискурсивное мышление». Но для созерцаемого «годятся только слова, передающие чувственные впечатления, а вовсе не выражения, связанные с логическим мышлением» – умопостигаемое и чувственное оказываются сближенными, что «позволяет им общаться над мыслимыми вещами». «Умопостигаемый мир и есть тот самый внутренний лик вещей, познание которого, кажется, вовсе не абстрактно, а скорее представляет собой своего рода углубленное зрительное восприятие. … Чем для лица является его выражение, тем же для совокупности чувственного мира является умопостигаемая реальность в целом».
Одна из задач Брейе – очистить восприятие философии Плотина от христианизирующих ее интерпретаций. Это два противоположных понимания мироустройства и духовного пути человека. «Если [как для Плотина] реальность представляет собой законченную рациональную систему без всякой истории, тогда единственным идеалом будет постижение этой реальности, какая она есть, по ту сторону видимости, которая ее скрывает. Духовная жизнь оказывается просто-напросто развитием созерцательного ума. В ней нет ничего подобного тому глубокому обновлению человеческого существа, тому возрождению, к которому стремится не только христианство, но и все религии той эпохи».
Путь разный, но забота одна: очистить душу и возвести ее к своему высшему назначению. «Точкой отчета для него служит чувство беспокойства, ощущение того, что человеческую жизнь в обыденной ее форме задерживают и ослабляют помехи – тело и страсти». «Поскольку в своих поисках Плотин исходит из той же точки, что и существовавшие в его время религии… язык этих религий – его язык. В его представлении о мире нет ни одной реальности, не отмеченной некоторым коэффициентом религиозной значимости, реальности, которая не рассматривалась бы в качестве местопребывания для души – либо восходящей к своему началу, либо нисходящей к материи».
«Эннеады» трудно читать во многом потому, что их читают неправильно, ищут последовательно развиваемого дискурса – тогда как это запись семинаров, ближайшим аналогом которых в позднейшую эпоху были семинары кружка Щедровицкого (это, понятно, уже не Брейе, а я). Ответ Плотина одному из сторонних слушателей, которому не понравилось, что учителя перебивают вопросами и возражениями, мешая следить за ходом его мысли и записывать: «Так ведь если вопросы Порфирия не выявят трудностей, чтобы их решить, то нечего будет и записывать».
К чему я про это? К тому, что вот так (может быть, не только так, но и так тоже) нужно писать о философах, которые далеко от нас и не впрямую для нас писали: о чем это он? из какой душевной нужды мыслил?