— Так каким же образом, Сократ, — сказал <Парменид>, — будет у тебя участвовать в эйдосах другое, если оно не может быть причастно ни частям <эйдосов>, ни целым <эйдосам>? [131еЗ—5]
Выше мы уже говорили: если придавать целому и частям не телесный смысл, а такой, который подходит для нематериальных и умных сущностей, можно заметить, что и вещи в нашем мире причастны как эйдосам в целом, так и их частям. Действительно, в той мере, в какой своеобразие каждого эйдоса распространяется даже на низшее среди участвующего в нем, само участие относится к целым; в той же степени, в какой последующее воспринимает не всю его причинную силу, оно участвует в части эйдоса. Поэтому причастное, находящееся на вершинах, обладает бОльшим числом сил, почерпнутых из своей парадигмы, а располагающееся во впадинах – меньшим.
Таким образом, если бы существовали люди в других частях Всего, которые были бы лучше нас, значит, находясь ближе к идее человека, они образовывали бы бОльшую общность с ней и обладали бы бОльшим числом ее сил. По той же самой причине небесный лев оказывается умным, а подлунный – неразумным: первый ближе к идее льва. Безусловно, своеобразие эйдосов распространяется даже на смертных, и потому существа в нашем мире обладают общими свойствами с небесными, ибо единый эйдос и обусловленная им их общность подразумевает симпатию между ними.
Да и чего тут много говорить? Ведь если ты возьмешь, скажем, луну, то в первый черед ты должен вспомнить небесную богиню Селену и уже затем –лунный эйдос в нашем мире, который даже в камне запечатлевает собственную для лунного чина силу, поскольку камню, носящему данное имя, свойственно в такт с фазами луны увеличиваться и уменьшаться. Единое <лунное> своеобразие распространяется и на высшее, и на низшее, и, очевидно, на промежуточное. В самом деле, если единый эйдос воплощается как в богах, так и в камнях, он, без сомнения, будет присутствовать и в промежуточных чинах, например демонов или других живых существ. Действительно, последовательности вещей берут свое начало среди умных богов, затем на их пути оказывается небо, и, наконец, они проникают в область становления, претерпевая изменение в каждой стихии, причем в своем низшем воплощении они обосновываются на земле. В этих последовательностях высшее участвует в парадигмах в большей мере, земное же в наименьшей степени причастно единому своеобразию, присущему всем членам таких последовательностей, которое как раз и делает их едиными и целыми.
итак, 1) к эйдосам не приложимы те понятия целого и части, которые действуют для материальных вещей; 2) их отношение к вещам – творческое (используется слово ποιησις, поэзис) и силовое, так что существует как бы градиент причастности, как в случае силового поля. поэтому причастные каждому эйдосу вещи и существа образуют иерархию по степеням этой причастности: в небесном льве (имеется в виду лев зодиака) больше львиного, чем в африканском, а лунность последовательно уменьшается при переходе от богини луны к камню селениту.
итак, это – деятельность (русский перевод представляется вполне адекватным), творение причастного ей. и как всякая деятельность, она должна воспроизводиться (быть направленной на себя). отношение «часть – целое» переосмысляется: часть здесь скорее понимается как аспект, сторона деятельности, реализующаяся в тех или иных ее «отражениях».
Разве не будет совершенно правильным то утверждение, что причастное великости-в-себе участвует также и в малости? Ведь великость в участвующем, обретя пространственное выражение, окажется отражением великости-в-себе; однако отражение всегда меньше своей парадигмы, поскольку является ее частью. Далее, разве ты не сможешь сказать: чувственно воспринимаемое равное именуется равным, однако оно причастно и тому, что меньше равенства-в-себе? И впрямь – то, что называется равным в нашем мире, на самом деле в плане силы стоит ниже равенства-в-себе. Разве отражение малости не будет меньше, чем сама малость, если оно уступает ей в совершенстве, а высшая малость не окажется больше него, так как она более совершенна по своей силе?
Вообще же каждый из трех рассмотренных эйдосов, поскольку он обособлен от участвующего в нем, но при этом отмеряет его сущность и дарует ему причину для возникновения, обусловленного нисхождением того или иного эйдоса в плане своего обособленного превосходства дополнительно нуждается в великости, в смысле своей способности отмерять – в равенстве, а для того чтобы даровать возникновение, обусловленное нисхождением, – в малости. Следовательно, все названные эйдосы совместно вершат свою творческую деятельность, обращенную на последующее. И хотя вкладом великости в такую деятельность будет сила, способная пронизать все вещи, а малость обеспечит ее бесчастность, поскольку эти их дары будут сращены между собой (а бесчастность, вовлекающая в свой круг большее число вещей становится сверхбесчастностыо), оба названных эйдоса окажутся прежде всего равными, так как они будут мерами самих себя и другого.
Хотя в этом отрывке и не сказано ничего об Уме, мыслящем идеи, я не вижу, как иначе объяснить эту очевидную соотносительность идей, чем их отнесенностью к контексту, создаваемому единством творящей мыследеятельности, поэзиса. Зато в таком их понимании иначе и не может быть: понятно, что в нем одно и то же заключает в себе аспекты и равенства, и великости, и малости (и другого) в зависимости от места в контексте.
Значит, ты не будешь заблуждаться и не придешь к абсурдным результатам, если станешь придерживаться описанного представления об участии в целом эйдосе и в его части, напротив, все твои выводы будут естественными следствиями положенных в основу гипотез. Вот почему, как я полагаю, Парменид вновь задает <Сократу> вопрос о том, каким образом вещи в нашем мире будут участвовать в эйдосах и в каком смысле необходимо говорить здесь о целом, а в каком – о части. Целью является приведение <Сократа> к правильному пониманию поставленных проблем.