Проблематизировали тут меня, заставили задуматься. Было мне очевидно, что сострадание, способность сострадать другому – это хорошо. И по христианству, казалось, так получается: сострадание (ну, может быть, и сорадование, сочувствие, в общем) ближнему – это, по существу, то же самое, что любовь, как о ней в Евангелии. Но от человека, к суждениям которого прислушиваюсь, услышал, что ерунда все это. Что сострадание низачем не нужно, мешает только оказанию реальной помощи другому (деятельной любви). И убедительные аргументы. Думал. В итоге практически во всем согласился. Но поскольку итог этот все равно воспринимается как парадоксальный (теми, с кем пытался это еще обсуждать, и какой-то стороной меня самого) – выношу сюда, может, кто на ошибки в рассуждении укажет.
Значит, прежде всего уточню предмет.
Под «состраданием» понимаются как минимум четыре разные вещи.
1. Страдание, испытываемое от вида страдающего другого.
2. Эмпатия, непосредственное восприятие душевного состояния (в т.ч. страдания) другого.
3. Опыт, переживание в прошлом такого же или близкого состояния, предположительно помогающий понять это состояние («сытый голодного не разумеет», разумеет тот, кому довелось голодать)..
4. Собственно христианский смысл, восходящий, по-видимому, к словам ап. Павла – «я ношу язвы Господа Иисуса на теле моем» и проявившийся в стигматах католических святых и во всех других формах сопереживания страстей Христовых.
И вот, как я это сейчас вижу – по пунктам.
1. Страдание от вида страдающего – это никакая не любовь к другому. Это жаление себя и мотивирует оно к тому, чтобы прекратить вызывающую страдание ситуацию. Может быть, и за счет помощи, но ближайшим образом за счет бегства. В случае же помощи переживание боли другого (точнее, своей боли, иллюзорно отождествляемой с болью другого) не помогает, а мешает. Мой «просветитель» привел два примера – хирурга (пояснять не надо) и случая, когда мы наблюдаем ребенка, рыдающего от того, что мама вышла в другую комнату. С одной стороны, мы не в состоянии почувствовать то, что он чувствует, с другой – бессмысленно и вредно выказывать ему сочувствие.
Мы, однако, не камни и склонны испытывать боль от страдания другого. Из сказанного выше следует, что предаваться этому состоянию, культивировать его в себе не хорошо, а дурно. Но одно доброе слово в пользу способности сострадать я все-таки скажу: она – довольно верный измеритель того, насколько «ближним» для нас является страдающее существо (таракану мы, как правило, меньше сочувствуем, чем собаке).
2. Про эмпатию я мало что знаю. Но мне показалось убедительным, что это низшая способность и что мысленное моделирование состояния другого (использующее в т.ч. и эмпатически воспринятое) лучше руководит в деле помощи.
3. А теперь про свой опытом как средство понять другого. Мне был задан вопрос: что такое для меня опыт? И, разбираясь с ним, я понял, что бессмысленно рассматривать как опыт само испытанное в прошлом переживание (пережитое страдание, например). Бессмысленно с точки зрения того, ради чего весь сыр-бор – помощи другому. Само переживание, чувство, есть лишь один аспект пережитого, притом субъективный и, значит, не транслируемый, не переносимый в другую ситуацию. Опыт – не вещь, которую ты встретил и воспринял в прошлом, а теперь памятью переносишь в новую ситуацию и ею поверяешь свои действия. Для того, чтобы опыт мог стать средством действия, он должен быть мыслительно смоделирован – что мне и говорил мой оппонент, но ведь догнать надо было…
4. А со специфически христианским состраданием, похоже, недоразумение. Говорить о помощи сострадающего Христу – абсурд. А язвы Павла – это те тяготы, которые он несет в своем апостольском служении, м.б. в подражание Христу, но не из сострадания никак.
