В его зарисовках сплетены люди, вещи, животные, литература, музыка, живопись – все «рифмуется» друг другом и освещает друг друга.
Весна. Теперь все распустилось, и вид из окна похож на слепые обложки Головина, все пространство сплошь заполнено зелеными узорами разных оттенков, через которые сарай, находящийся в 10 саженях, совершенно не виден. Но я имел удовольствие и радость наблюдать, как распускаются почки, растет трава, все прозрачно, ветки изящны (рисунок против колорита). Впечатление выздоровления навсегда связано с этой весной и даже люди, с которыми я грелся на солнышке, вроде композитора Житомирского. Он человек степенный и не особенно талантливый, похож на Левика и Сторицына, но связан у меня с почками, цветами вишни и пением зяблика, и дождем. Помню, как мы бродили с Юр. к станции через ручьи, где рос первый цветочек. Юр. радовался моему выздоровлению и сам поправлялся. Теперь дом отдыха как-то выдохся. У всякого занятия, вещи есть свой предел, продолжив который, вроде как «пересидишь» в гостях.
В примечаниях, конечно же, рассказано кто есть кто из упоминаемых лиц, но я только отмечу, что К. любит сравнивать одних людей с другими, все ему кого-то напоминают…
Invitation à la valse. Над прудом с дворцовыми постройками на вечерней заре романтические звуки Вебера. Увы, звуки эти были – простой радио, на деревьях висели лозунги, скамейки были все поломаны, но Вебер делал свое дело. Он открыл какую-то дверь, куда ворвались Гофман, собственные занятия музыкой, «Лесок», звуки оркестра, которые всегда мне кажутся волшебными; комплекс – Сомов, Дягилев, Карсавина, Нижинский и т.п. Именно, романтическую сторону моей души, что-то обрызгано росою.
Я при этом вспоминаю из первой прочитанной (в ксерокопии) книжки стихов К.:
«Ах! нездешние вечера… / Златовешняя зорь пора. / В бездорожьи / звезды Божьи / ах! утешнее, чем вчера...».
Впечатление от облика дамы-писательницы рождает миниатюрное эссе из истории души и духа:
Романы 70-х годов. При взгляде на фигуру Султановой представляешь себе какую-то смесь нигилистических эпигонов и предтечей символизма, вроде Зиновьевой –Аннибал. С одной стороны – Михайловский, фиктивные браки, общества и персонажи Достоевского и Лескова (hat Чернышевский gelesen), Шер-Амур, бородатые, ловкий тон любовника, женское общество, Философова, Стасова, женские гимназии Стоюниной, Оболенской, женские артели, толстовство, чуть не Вера Фигнер и Брешко-Брешковская, с другой стороны – свободная любовь, Нагродская, Вербицкая, Гиппиус, Лаппо-Данилевская, Лохвикая Мирра, Нина Петровская и дамы Брюсова. В ней есть светский шарм и какая-то пустота, делающая ее годной даже для какого-гибудь захудалого d’Annunzio. Нагродская – другое видоизменение той же породы, несколько более младшей группы. Чуть-чуть Чернышевский сидел даже в Сомове через Федотова и Достоевского.
Как я догадываюсь, среди тех, кто прочтет эту запись, есть и такие, кому внутренние смысловые токи этого кузминского пассажа куда более внятны, чем мне, и те, кому трудно их расслышать; для вторых я немного прокомментирую (тем более, что по персоналиям, чего не помню, читаю в примечаниях книги), а первые меня, в случае чего, подправят.
Тут ключевая фраза – последняя. Сомов – изысканнейший живописец Серебряного века, любимый Кузиным – был таки отчасти, как и весь Серебряный век, несвободен от ядов, перетекших из бездарной эпохи, когда Пушкину предпочитали Надсона. (Мой друг Альберт Соболев написал статью, где доказывает, что гениальный Соловьев в тонкости богословской мысли уступает много менее даровитому Флоровскому, потому что время первого – пошлое и бездарное, а время второго – сколько-то вылечившееся от пошлости). Скакнем на несколько строк выше: Лесков hat gelesen (прочитал) Чернышевского, и вспомним, что Вас. Вас. Розанов утверждал, что ни один человек со вкусом не читал Щедрина. (Я не утверждаю, что в этой брезгливости к революционизму и «общественности» (в другой записи «Дневника»:»общественность я презираю») полная правда, я лишь толкую Кузмина).
Опять в конец. Федотов – хороший художник-психолог и, видимо (не знаю), добрый, сострадательный человек. Достоевский – гений. Но, согласитесь, временами и в Достоевском проглядывает что-то от благородного, но жалкого Чернышевского.
Много в цитированном пассаже про дам. 70-е, пореформенное время – время первых шагов женской эмансипации. Перечислены три типа женщин: 1) почтенные общественницы, просветительницы, держательницы училищ для девочек (Анна Павловна Философова, учредительница Бестужевских курсов – видел когда-то целый том, посмертно посвященный ее деятельности и др., поименно остальных пояснять не обязательно), 2) революционерки Вера Фигнер и Екатерина Брешко-Брешковская, «бабушка русской революции», которую в таком качестве знают все, повзрослевшие в советское время, 3) писательницы, поэтессы и музы поэтов – ладно, желающие узнать что-то о каждой, могут сделать это через Интернет. По впечатлению Кузмина – все это один тип, рожденный этой эпохой и доживший до времени, когда писался дневник. К нему относились и многие из большевистских жен…
Это – по содержанию текста. Но вот еще, что мне в этой связи приходит в голову. Сейчас идет большая работа по «вводу в культурный оборот» документов, общественных и личных, предреволюционной и советской эпох. Осмысление всей это массы отстает, что неудивительно. И мне кажется, что, наряду с политической, экономической и др. историей России, должна продумываться и писаться эстетическая ее история – не только и не столько в смысле истории искусства, сколько как история восприятия мира и себя в мире. Впрочем, я понимаю, что последняя формулировка шире «эстетики», но мне именно эстетику, ее важность хотелось подчеркнуть. Я тут еще раз с благодарностью упомяну Альберта Васильевича Соболева, который давно работает примерно в этом направлении, изучая историю мысли, духа в контексте истории семей, дружеских кружков, любовей и жизненных стилей.
