- Относительно таких вещей, Парменид, я часто бываю в недоумении, следует ли о них высказаться так же, как о перечисленных выше, или иначе.
Ответ замечательный - для нас: он указывает направление возможного развития теории идей, которые, можно предположить, бывают разного рода и, продолжим мысль чуть дальше, может быть, как-то соотносятся и связаны друг с другом.
Парменид дожимает:
- А относительно таких вещей, Сократ, которые могли бы показаться даже смешными, как, например, волос, грязь, сор и всякая другая не заслуживающая внимания дрянь, ты тоже недоумеваешь, следует или нет для каждого из них признать отдельно существующую идею, отличную от того, к чему прикасаются наши руки?
Я невольно засмеялся, дочитав до этого места: а в самом деле, такая благородная, возвышенная вещь, как идеи, и ... "всякая дрянь". Смущает это и Сократа:
- Вовсе нет, – ответил Сократ, – я полагаю, что такие вещи только таковы, какими мы их видим. Предположить для них существование какой-то идеи было бы слишком странно. Правда, меня иногда беспокоила мысль, уж нет ли чего-либо в этом роде для всех вещей, но всякий раз, как я к этому подхожу, я поспешно обращаюсь в бегство, опасаясь потонуть в бездонной пучине пустословия. И вот, дойдя до этого места, я снова обращаюсь к вещам, о которых мы сейчас сказали, что они имеют идеи, и занимаюсь тщательным их рассмотрением.
Т.е. он сдает позиции, покидает плацдарм чистого идеализма, уступая эмпиризму. Он еще не вполне философ, как тут же добродушно отмечает старик Парменид, говоря то, что я в позапрошлом посте вынес в качестве одного из эпиграфов:
- Ты еще молод, Сократ, – сказал Парменид, – и философия еще не завладела тобой всецело, как, по моему мнению, завладеет со временем, когда ни одна из таких вещей не будет казаться тебе ничтожной; теперь же ты, по молодости, еще слишком считаешься с мнением людей.
Дело ведь даже не только в том, что для философа малое и великое вовсе не те же, что у обывателя (великое свершается в малом), а еще и в том, философу надо быть последовательным: если форма вещей определяется идеями, то всех вещей...
Выявив одну недоработку, Парменид переходит к другой (2). Это связано с вопросом о делимости идеи на части:
- Но каждая приобщающаяся [к идее] вещь приобщается к целой идее или к ее части? Или возможен какой-либо иной вид приобщения, помимо этих?
- Как так? – сказал Сократ.
- По-твоему, вся идея целиком – хоть она и едина - находится в каждой из многих вещей или дело обстоит как-то иначе?
- А что же препятствует ей, Парменид, там находиться? – сказал Сократ.
- Ведь оставаясь единою и тождественною, она в то же время будет вся целиком содержаться во множестве отдельных вещей и таким образом окажется отделенной от самой себя.
На ту же трудность теории самосущих идей указывал и Аристотель в "Метафизике" (VII, 14, 1039a33-b2): "живое существо", сущее наряду с человеком, лошадью и т.п., оказывается "вне себя". Аргумент, скажу, серьезный, но при определенном представлении об отношении идеи и причастных ей вещей: существовании "наряду" с вещами, как бы в таком же смысле. Возможность так рассматривать причастность связана, предположу, с тем, что греческое εν означает, как подчеркивает в своих комментариях Лосев, и "единое" и просто "одно" (что можно понять как единичность). Но такое понимание не годится - тотчас возражает Сократ:
... ведь вот, например, один и тот же день бывает одновременно во многих местах и при этом нисколько не отделяется от самого себя, так и каждая идея, оставаясь единою и тождественною, может в то же время пребывать во всем.
Парменид подхватывает аналогию и дополняет ее еще одной:
- Славно, Сократ... помещаешь ты единое и тождественное одновременно во многих местах, все равно как если бы, покрыв многих людей одною парусиною, ты стал утверждать, что единое все целиком находится над многими.
Это совсем другое представление о причастности. Можно, например, привести еще более наглядный пример: если бы, например, причастность идее белизны или другого цвета (часто присутствующей в качестве иллюстрации у Платона) достигалась окрашиванием вещей соответствующей краской, то у Парменида были бы все основания для следующего вывода:
- Следовательно, сами идеи, Сократ, делимы, - сказал Парменид, – и причастное им будет причастно их части и в каждой вещи будет находиться уже не вся идея, а часть ее.
Это так и для парусины, так и для краски. Парменид торжествует: единая и неделимая идея, чтобы выполнить свое назначение в отношении вещей, должна с необходимостью быть делимой - противоречие.
Сократ не возразил. Мы, однако, не поторопимся согласиться: может быть, и это понимание причастности, в примерах материалистическое, не годится. Зря, по-моему, Сократ согласился, что его пример с днем и пример Парменида имеют одинаковый смысл. День все-таки не вещь и, если и делится на части (временные), то причастность ему одновременных событий в разных местах связана вовсе не с этой делимостью. Отметим эту неувязку.
А Парменид на этом не останавливается, дожимает, указывая на парадоксы, порождаемые представлением о членимости идеи на части. Большое, будучи причастно части "великости", оказывается тем самым причастно меньшему, чем само великое (его части) и т.п. Это мы уже можем не рассматривать, т.к. ясно, что парадоксы порождены совмещением несовместимого "материалистического" представления идеи как частями присущей в вещах и ее "логического" (словесного) понимания. Чувствует, что тут неладно, и юный собеседник Парменида:
- Но этого никак не может быть, – сказал Сократ.
Парменид принуждает его к признанию своей беспомощности:
- Так каким же образом, Сократ, – сказал Парменид, - будут у тебя приобщаться к идеям вещи, коль скоро они не могут приобщаться ни к частям [идей], ни к целым [идеям]?
- Клянусь Зевсом, – сказал Сократ, – определить это мне представляется делом совсем не легким.
Но мы-то в выигрыше. Представление об идеях и причастных им вещах отлично проблематизировано.