Особенно тяжело было с одним умершим, женщины плакали, мешали ощутить ЖАЖДУ вновь встать, и потом на лице того... был такой покой, такая тишина, что он... никак не мог понять, что же прожить-пожелать, чтобы отдать ему свою ЖАЖДУ встать и вновь жить. Нет, пожалуй, уж я не хочу вставать, не хочу опять жить, нет я устал и от криков этих женщин, нет, нет... Я утих, сердце мое окончило свой долгий путь, и мне хорошо. [Он] сидел у изголовья, и думал так, и это были мысли [умершего]... Эта тишина утра, когда единственно можно было выйти и лечь в молчащий, еще не орущий ветром, влажный от росы песок, и даже лизнуть светлую каплю языком. [Он] увидел эту туманность, услышал запах росы и тишину, но он не может встать, потому что он... мертв, его ноги прикрыты белой тряпкой, в комнате дурман трав и огня, вот если бы ноги напряглись, а женщины, кажется, спят, то можно было бы тихо встать из гроба, пойти босыми ногами в поле, лечь там в тихую влагу, раскинувшись удобно, а то ведь узко и вытянуто лежишь здесь, вот сейчас пальцы пусть неслышно поднимут простыню...
Давай, давай... вставай, встань...
И Лазарь встал!
