Оба они занимались проблематикой дара и данности. Деррида написал «Le temps donné» (Данное время), Donner la mort (Дарить смерть), а Марион – Reduction et donation (Редукция и данность), Étant donné (Данное сущее).
Марион. На самом деле, дар меня интересовал, когда я писал на богословские темы, десять или даже больше лет тому назад. Но ко времени «Редукции и данности» вопрос о даре претерпел для меня глубокое изменение как следствие открытия в феноменологии темы данности, Gegebenheit. При этом под феноменологией я понимаю Гуссерля, а под Гуссерлем я понимаю раннего Гуссерля, Гуссерля «Логических исследований». Согласно Гуссерлю, феномен наиболее точно и глубоко определяется как «бытие данным», по-немецки Gegebensein. Коротко можно сказать…, что для Гуссерля, который основывался на традиционном определении феномена, которое было дано Кантом, феномен возникает из синтеза или соединения двух различных компонентов: с одной стороны, интуиции, с другой, интенции – интенциональности, концепта, означения. Я осознал тогда, что Гуссерль не просто усвоил Кантово представление об интуиции – что ее философская роль состоит в том, чтобы давать и что она может быть названа «дающей интуицией», – но что он выдвинул довольно дерзкое утверждение, что даже и значение как таковое должно быть дано, и более того, что сущности, логические сущности, истинность и т.д. также должны быть даны. Всё, не только интуиция, суть gegeben (дано) или может быть gegeben, или, по меньшей мере, можно спросить относительно всякого значения, gegeben оно или нет.
Я после того попытался заново рассмотреть некоторые из важнейших проблем, встававших в истории феноменологии, главным образом между Гуссерлем и Хайдеггером; меня интересовал вопрос: можно ли переосмыслить феноменологию как таковую, представив ее наукой о данности. Оказалось, что движение в этом направлении возможно. У меня нет возможности здесь входить в детальные объяснения, но многим из вас, к примеру, хорошо знакомо завораживающее учение (я пытаюсь использовать его как понятие) об es gibt (дается, дано, имеет место), или, в моем переводе, cela donne, у Хайдеггера. Других феноменологов – Левинаса, к примеру, и Жака Деррида, и Мишеля Анри – интересует тот факт, что феномен нельзя рассматривать как то, что есть всегда и исключительно либо объект (такова в первом приближении позиция Канта и в какой-то мере Гуссерля), либо бытие (такова, в главном, позиция Хайдеггера). Скорее, в качестве gegeben, данного, может выступать нечто более первичное, бедное, подлежащее, пожалуй, сущностное (если «сущность» – подходящее для данного случая слово, в чем я сомневаюсь). Я хотел бы выделить этот момент. Чего достигла феноменология с того времени, как она вышла (у Хайдеггера) на «путь мысли», Denkweg – если рассматривать величайших феноменологов, включая Гадамера, Рикёра, Левинаса, Мишеля Анри и других? Их интересуют некие весьма странные феномены, странные в том отношении, что про них нельзя сказать, что они «есть» – к примеру, для Левинаса вполне ясно и очевидно, что о другом нельзя сказать, что он «есть». Описывать другого значит не говорить о бытии и, напротив, утверждение бытия другого лишает нас доступа к его феномену. Таким образом, они, фактически, описывают новые феномены, такие как обращенная на себя любовь плоти, этика другого, историческое событие, нарратив, différance и т.д., феномены, про которые никак нельзя говорить, что они суть объекты и вообще нельзя говорить, что они «суть». Разумеется, можно сказать, что другой есть, но само это слово «есть» его не описывает. Чтобы описывать такие феномены конкретно и точно, нам нужно по-другому их видеть. Моя догадка состоит в том, что конечная суть, определенность (determination) феномена состоит не в том, чтобы быть, а в том, чтобы являться как – данное.
И если всё, что является, пришло к нам как данное, одна из важнейших, определяющих характеристик феномена задает его как событие, которое определенным образом случается. Случиться значит понудить нас самым разительным образом увидеть, что случающийся феномен случается в качестве данного – если хотите, данного только сознанию, данного мне, но, в конечном счете, всегда данного. Таким образом, именно данность задает – мне потребовалось какое-то время, чтобы осознать это – феноменологическую детерминацию. И, конечно же, отправляясь от этой феноменологической детерминации, мы получаем возможность вернуться к некоторым типам феноменов, выражаемых, объясняемых, используемых, производимых – если и не производимых, то задействуемых – тем, что мы именуем религиозным опытом. Эти феномены представляются данными по преимуществу. Евхаристия, к примеру, Слово которое дано, прощение, жизнь в Духе, даваемая в таинствах, и тому подобное – всё это требует описания в качестве данного. Предметы, о которых идет речь в богословии, также могут выступать в качестве феноменов, поскольку они, по меньшей мере, имеют нечто общее со всеми другими феноменами, а именно то, что они в той или иной степени являют себя как данные. И моя задача состоит, на самом деле, в том, чтобы попытаться объяснить, что следует из того, что феномены не могут являться иначе, как данные мне. Иными словами: всякая ли данная вещь являет себя как феномен? Этот момент не следует путать с другим: всё, что является, должно являться как данное. Таким образом, я хочу сосредоточить свое внимание в первую очередь и в целом на феноменологической мере данности. В этом случае, и мы, я надеюсь, в этом позднее убедимся, мы могли бы задаться вопросом, почему и в какой мере некоторые феномены являют себя как более данные, или данные в большей и высшей степени, чем другие, и могли бы назвать их парадоксальными или насыщенными феноменами.
Поскольку это французское красноречие несколько убаюкивает, скажу своими словами: речь о том, что нам приходится иметь дело с данным, т.е. не придуманным, не измышленным нами, не от нас исходящим, а данным извне, с чем мы вынуждены считаться – с феноменом. Для Мариона к числу феноменов, и потому к ведению феноменологии, относятся и предметы религиозного опыта. Поскольку же он получал уже отпор со стороны тех, кто считает себя верными феноменологии более, в их представлении, «строгой», то он ищет в «данности» некое религиозное измерение – тоже особым образом данное – насыщенность или дарованность.
Я бы сказал его мысль еще и так: нам дан не только мир, но и – в своих «особых точках», в «насыщенных феноменах» – сотворенность, дарованность этого мира.
Отсюда и возможность не только умолять Неименуемого, Не-присутствующего, чтобы… дозволил молитву – ничего больше (так я понимаю Деррида, но потом он сам за себя скажет), но и благодарить за дар. Так я понимаю Мариона.