Вчера ему бы исполнилось 109 лет. Дата неровная, но…
Итак, он родился в 1900 году. Отец, Игнат Никитич, крестьянин дер. Марчуки Елецкого уезда Орловской губернии. Про него известно, что он никогда не повышал голоса, но все в большой семье его слушались.
Давно это было, фотографий прижизненных его у нас нет. Но есть - в гробу (ксерокопия с фото):
Про Танину бабушку по отцу, Иустинию Ивановну, сохранился забавный анекдот, который я уже рассказывал. Она родила одиннадцать детей, до взрослости дожили восемь - с разницей в двадцать пять лет. А.И. где-то посредине. Церковно-приходская школа. Учительская семинария в Ельце, куда его послали как изъявившего способности и где, как с удовольствием рассказывает моя музыкальная жена, учили, наряду с многим другим, игре на скрипке и балалайке.
Потом – революция. Организатор и глава Елецкого комсомола.
Участник 3-го комсомольского съезда, того самого, где «Учиться, учиться и учиться!». Он и пошел дальше учиться.
Факультет общественных наук МГУ (1925), Институт красной профессуры (1931, из их выпуска 1930-е пережили только двое). Стал экономистом. Диссертацию защитил по рачителю петровского реформ Ивану Посошкову, их рифмовали «Пашков-Посошков». Но дальше занимался вещами более по тем временам ответственными: политэкономией социализма. Участвовал в написании основополагающего труда в этой области (труд на даче Сталина писался, в затворе). Достиг член-корреспондентства Академии Наук.
Это, что называется, «объективка». Мне, конечно, хочется личными воспоминаниями поделиться, своими и Таниными.
Таня его очень любила. Мать, бывало, обижала, отец же неизменно ласков. А когда он был на работе, утешением в обиде было поплакать в его висевшую в прихожей пижаму.
Ну, это-то ладно, в семье, с детьми и общественные изверги, как известно, бывают хороши. Но сейчас я расскажу вещи иного порядка.
Когда она меня привела с ним знакомиться, он спросил, чем я интересуюсь, я ответил: философией. – Какой? – Ну, Бердяевым, например. (Это был самый конец 60-х, мы тогда открывали для себя русскую философию начала века и эмиграции). А.И. неодобрительно промолчал. Его отношение к религии было, разумеется, вполне ленинское: поповские бредни. Но не могу иначе понять его поведение при встрече с чужим мировоззрением, как деликатность и уважение к иному.
Вот как он выглядел тогда примерно, когда мы познакомились:
Вот еще более яркий пример. Таня, его любимая дочь, умудрилась так и не быть в комсомоле – не в порядке сопротивления, а в силу здоровой аполитичности (не поймали же ее потому, что переходила из школы в школу – обычная, музыкальная, училище). Так вот, лет в 25, на исходе комсомольского возраста (начало 70-х), отец ее спрашивает вдруг: «Танечка, а ты в комсомоле?». – «Нет». – «А почему?». – «Да так как-то…». – «А…», и ни слова больше.
Сам-то был взглядов твердокаменных. Когда все у нас с Таней уже сладилось, я привел в их дом своего отца. Сидят, разговаривают. Это 1969-й год, только что подавили Чехословакию. А мой отец в 68-м туда ездил, ему очень нравилась «пражская весна», и он красочно описывал свои впечатления с подтекстом, что жаль чехов… А.И. молча слушал, а потом изрек: «И все-таки Чехословакию мы спасли!».
А вот иное проявление ортодоксии. Теща, Татьяна Александровна, была женщина деловая и энергичная, дела всякие строительные, по даче, были на ней. И естественно, она, как и почти всякий советский человек, не пропускала возможности приобрести подешевле ворованное у государства, скажем, стройматериалы. Однажды про какой-то грузовик, с цементом кажется, прознал тесть. Он был в гневе: «И ты хочешь урвать от общественного пирога!».
И ведь, смотрите, все как-то получалось, что он не только не участвовал в прямо людоедских делах, которые были составной частью работы в идеологической области, но и все время оказывался там, где можно было кому-то что-то облегчить, помочь, а то и спасти.
Вот рассказ, который я услышал от вполне стороннего человека, социолога Шубкина, под началом которого довелось чего-то там исследовать в 70-е. Услышав от меня в случайном разговор имя тестя, он радостно стал рассказывать историю времен борьбы с «космополитами» (конец 1940-х). Кампания набирает обороты. Это, как всегда, и возможность для молодых волчат скинуть стариков и сесть на их места, так что они стараются во всю. Обвинения все серьезнее, маячат топоры и плахи. И вот на одном из таких собраний на трибуну выходит А.И.Пашков и говорит примерно такие слова: «Мы здесь подвергли справедливой критике… Но не надо забывать, что это все-таки наши товарищи… Мы должны предоставить им возможность… и т.д. и т.п.». Произносит эту примирительную речь и садится на место. Вой, клацанье челюстей… «Это вражеская вылазка! Кого защищает Пашков? Врагов народа!». Один за одним, один другого злее…
А что тов. Пашков? Выждав некоторое время, с места, привстав: «Молодые, неопытные товарищи плохо знают Пашкова, если думают, что он мог сделать столь ответственное заявление, не посоветовавшись с вышестоящими товарищами». Занавес.
Именно его привлекли в комиссию по реабилитации, когда до этого дожили.
А вот еще картинка. По рукам ходит «Архипелаг Гулаг». Я-то остерегался о таких вещах с тестем говорить, а Танин младший брат Вовка, впечатлившись от прочтения, дал отцу. А.И. прочитал. – Ну что, пап, что скажешь? – Всё правда. Но писал враг.
На моей памяти читал Библию (не знаю, в каком объеме). Понравились две книги: Экклезиаст и Иов.
Почитал (перечитал, наверно) в последние уже годы, взяв у меня, Тютчева и Фета. Тютчева признал, Фета счел пустым: мыслей нет.
Спросил как-то у моего друга, кого тот больше любит, Толстого или Достоевского. Друг сказал «Толстого». «А В.Р. (не имя-отчество мои, а имя и фамилия), конечно же, Достоевского». Я подтвердил.
Работал на моей памяти, когда жили летом вместе на даче, каждый день. За три месяца до смерти сказал, что сделал все (какое-то многотомное издание он редактировал). На следующий день началась болезнь. Мучительная.
Вот еще фото в старости (1983), но еще работает:
Это был 1988-й год. Я как-то прочел сообщение, что реабилитировали Чаянова, я знал, что они были знакомы, чуть ли не дружны. Пришел, сказал ему. Он, едва шевеля губами, сказа тихо: «Хорошо».
В другой раз я попытался развлечь его. (Он лежал на втором этаже дачного дома, и к нему время от времени мы по очереди поднимались). Стал рассказывать политические новости, время тогда было бурное… Через некоторое время: «А знаете, В., мне это уже безразлично…».
Таня рассказывает, что спросила его в один из этих дней «А чего бы тебе сейчас хотелось?». – «Встать и побежать».
В самое последние дни настолько тяготился жизнью, что пытался в реанимационной подобраться к окну, чтобы... "полететь".
Но в заключение из немного более раннего. Таня рассказывает, как она лежит на деревянном полу веранды, а А.И. ходит по веранде, опираясь на палку. Остановился, смотрит на нее. – Пап, ты что? – Если бы ты помогла мне тоже так лечь… – Давай!
Кряхтя, улегся рядом, растянулся: «Хорошо…».