Канту случается здесь говорить о Платоне, и он различает при этом Платона-академика и Платона, как он говорит, писателя писем. «Платон-академик стал, хоть в этом не было его вины (ведь он использовал свои интеллектуальные созерцания лишь в попятном движении, дабы разъяснить возможность синтетического познания a priori, а не двигаясь вперед, дабы расширить это познание при помощи тех самых идей, что прочитываются в божественном рассудке), отцом всевозможной мечтательности при помощи философии. Но я не хотел бы смешивать (заново переведенного на немецкий) Платона-писателя писем, с этим, первым». Кант цитирует одно место из седьмого письма Платона и приводит его в качестве свидетельства мечтательности самого Платона. «Кто же не видит здесь мистагога, который не только сам погружен в фантазии, но еще и состоит членом некоего клуба и, когда говорит со своими адептами в противоположность простым смертным (под которыми подразумеваются все непосвященные), важничает своей мнимой философией! — Да будет мне позволено привести некоторые новейшие образцы такого сорта. — В новейшей мистически платонической речи это звучит так: «Всякая философия, исходящая от человека, способна изобразить только утреннюю зарю, солнце же можно только предчувствовать». Но никто не может предчувствовать солнце, если однажды его уже не видел; ведь вполне могло бы случиться, что на нашей планете за ночью закономерно следует день (как в Моисеевой истории творения [— до сотворения солнца]), но из-за того, что небо постоянно затянуто тучами, никому ни разу не случилось увидеть солнца, хотя при этом все повседневные дела идут своим чередом в соответствии со сменой дня и ночи (и времен года). Между тем, при таком положении вещей истинный философ вовсе не стал бы предчувствовать солнце (ведь это не его дело), вместо этого он, вероятно, сумел бы о нем догадаться, дабы, приняв гипотезу о подобном небесном теле, объяснить описанный феномен и тем самым встретить его во всеоружии. — Хотя на солнце (сверхчувственное) и нельзя прямо смотреть без того, чтобы не ослепнуть, однако видеть его в достаточной мере [явно] в отражениях (в разуме, освещающем душу при помощи морали) или даже в практических замыслах, как это делал поздний Платон,— это вполне осуществимо. Вопреки этому, новые платоники ‘несомненно предлагают нам всего лишь бутафорское солнце’, поскольку они с помощью чувства (предчувствий), т. е. чего-то чисто субъективного, что не дает никакого понятия о предмете, хотят нас обмануть, чтобы продать нам, заманив нас миражем объективного знания, некий побочный продукт экзальтации. — В подобных картинных выражениях, которые должны сделать понятным упомянутое предчувствие, платонизирующий философ нынче неистощим; например, он говорит: ‘подойти так близко к богине Мудрости, что можно слышать шелест ее одежд’; или же, восхваляя искусство некоего Лжеплатона: ‘хоть он и не смог поднять покрывало Изиды, однако сумел сделать его все же столь тонким, что под ним угадываются черты богини’. Насколько тонким, при этом не сказано. Видно, все же достаточно толстым, чтобы из скрытого под ним призрака можно было сотворить все, что душе угодно: ведь иначе это видение было бы такого сорта, что следовало бы отвести глаза». Кант завершает это свое сочинение так: «Впрочем, хоть мы и не принимаем это предложение в качестве полюбовной сделки, ‘если,— как сказал однажды по другому поводу Фонтенель,— господин N. желает во всем верить оракулу, никто не может ему этого запретить’».
Пафос этой цитаты очевиден: рационализм, научность - против мистического тумана и претензий на тайное знание. Как это ни кажется парадоксальным, когда прокладываешь себе путь хоть к относительной ясности сквозь чащу хайдеггеровской метафорики, но Х. здесь заявляет себя адептом научной философии и последователям Канта. Платона же Кант (и вместе с ним по умолчанию Х.) воспринимает как двуликого - как великого философа-рационалиста (лишь по недоразумению и в извращенном толковании потрафившего "всякой мечтательности") и (в письмах) как высокомерного аристократа-мистагога, предававшегося пороку этой злокачественной мечтательности, истинного отца злодеев-неоплатоников.
